Заключение – школа молитвы
Шел 1950 год. Близилось окончание Академии. Уже была написана кандидатская работа по истории русской церкви на тему: «Преподобный Серафим Саровский чудотворец и его значение для русской религиозно-нравственной жизни того времени». Работа получила теплое одобрение Святейшего Патриарха Алексия. Но защитить ее отец Иоанн не успел. Жизнь Божиим велением предложила ему свой экзамен.
Ночью с 29 на 30 апреля в батюшкиной комнате в Малом Козихинском переулке произвели обыск и отца Иоанна увезли на Лубянку. Для арестованного это не было неожиданностью, он давно чувствовал сгущающиеся над собой тучи. Да и старец его игумен Иоанн (Соколов) за несколько месяцев до ареста предупредил батюшку, что дело на него уже написано, но только отложено до мая.
На первом же допросе, который вел молодой следователь Иван Михайлович Жулидов, он познакомил Ивана Михайловича Крестьянкина с солидным делом, собранным на него и вопиющим о его инакомыслии. Полной неожиданностью для отца Иоанна были купюры из его разговоров со старой монахиней, которую он с любовью опекал и духовно, и материально. Он ходил к ней, черпая из ее богатого духовного опыта для себя живую воду прожитой во Христе жизни. Они не говорили специально о политике, нет, но они доверительно и откровенно касались всего, чем жила душа в этот период. Они вместе радовались, скорбели, недоумевали. Они оба уже знали историю Православной Церкви в ее послереволюционный период и, наблюдая нынешний ее день, делали прогнозы на будущее. Но оказалось, что матушку с некоторых пор опекал не один отец Иоанн. К ней периодически приходили то газовщики, то электрики, то какие-то агенты; двери пред которыми она закрыть не могла и, не подозревая истинной цели их посещений, принимала их приветливо за заботы о ее старости. Вот откуда появились магнитофонные ленты с записью бесед старицы с отцом Иоанном.
С первой до последней страницы провели заключенного по делу, открывая простодушному священнику глаза на окружающую его среду и людей. И противостали друг другу идейные противники. Напористость и жесткость следователя Ивана Михайловича Жулидова разбивалась о молчаливую доброжелательность отца Иоанна. И все происходившее не смогло омрачить любвеобильного и доверчивого Богу сердца. Когда на очную ставку-свидание был приглашен священник, выполнявший особые поручения органов, батюшка с искренней радостью бросился целовать собрата. А тот, согласившийся работать двум господам, не выдержал болезненного укора совести, выскользнул из объятий отца Иоанна и, потеряв сознание, упал к его ногам.
А батюшка вовремя следствия получил для себя программу жизни на весь срок заключения. И это было кратко, но исчерпывающе: «не верь, не бойся, не проси».
Воспоминания батюшки о времени и событиях пяти лет заключения были сдержаны и как-то отвлеченны, не о себе, не о своих переживаниях. Он вспоминал о людях, что были рядом.
А позднее и о нем вспоминали те, кто вместе с ним шел этим скорбным путем: «Я прочитал Библию – всю, от начала до конца. Эту книгу книг дал мне Иван Михайлович Крестьянкин… Он появился на 16-ом ОЛПе, кажется, весной 1951 года. Я помню, как он шел своей легкой стремительной походкой – не шел, а летел – по деревянным мосткам в наш барак, в своей аккуратной черной куртке, застегнутой на все пуговицы. У него были длинные черные волосы – заключенных стригли наголо, но администрация разрешила ему их оставить, – была борода, и в волосах кое-где блестела начинающаяся седина. Его бледное тонкое лицо было устремлено куда-то вперед и вверх. Особенно поразили меня его сверкающие глаза – глаза пророка. Но когда он говорил с вами, его глаза, все его лицо излучали любовь и доброту. И в том, что он говорил, были внимание и участие, могло прозвучать и отеческое наставление, скрашенное мягким юмором. Он любил шутку, и в его манерах было что-то от старого русского интеллигента. А был он, до своего ареста, священником одного из московских православных храмов». Так пишет об отце Иоанне в своих воспоминаниях «Дорога в Австралию» бывший заключенный того же Каргапольлага на Черной речке Владимир Кабо.
А в памяти батюшки почти всегда воскресали годы заключения в связи с разговорами и вопросами о молитве. «Теперь уж какая молитва, – с оттенком горечи говаривал он – молитве лучше всего учит суровая жизнь. Вот в заключении у меня была истинная молитва, и это потому, что каждый день был на краю гибели. Молитва была той непреодолимой преградой, за которую не проникали мерзости внешней жизни. Повторить теперь, во дни благоденствия, такую молитву невозможно. Хотя опыт молитвы и живой веры, приобретенный там, сохраняется на всю жизнь».
Два месяца батюшка провел на Лубянке. Сразу после ареста и нескольких допросов следователь вдруг исчез, и месяц заключенного никуда не вызывали, давая ему время на размышления. И как по-разному воспринимался этот психологический прием следователем и отцом Иоанном. То, что по мнению неверующего ума должно было истощить силы заключенного страхом пред будущим, для батюшки послужило укреплением и подготовкой к дальнейшему этапу жизни. Весь месяц он почти безмятежно молился, прося у Бога, у святых разумения и сил на предстоящий неведомый еще для себя образ жизни. Он вспоминал тех, кто был для него живым примером, кто уже прошел этот путь. Где-то недалеко от грозной тюрьмы стояла церковь, и колокольный звон возвещал о начале там Божией службы. Молился за этой службой и батюшка. Но его молитва не завершалась с окончанием службы в церкви, ее прерывал лишь топот кованых сапог в коридоре и лязгание открываемого замка.
Вернувшийся из отпуска следователь был удивлен и разочарован результатами месячной психологической обработки заключенного. И как следствие неудавшейся программы в деле появилась резолюция – «враг не раскрывается». Следователь не мог понять той духовной стороны жизни, которая была главной для отца Иоанна. «Сколько Божиих людей провело всю жизнь свою в болезнях и в застенках, и благодарили Бога. И душа их не только не потерпела ущерба, но засияла светлее злата, и возросла до таких высот духовности, что стали они, эти добровольные страдальцы, святыми», – говорил он.
Память же о первом следователе, Иване Михайловиче Жулидове, поселилась в сердце Ивана Михайловича Крестьянкина – отца Иоанна – на всю жизнь. Ни одного отрицательного или осуждающего слова о нем не было сказано никогда. Но иногда после своих ночных тайных бдений батюшка начинал разговор именно о нем: «Хороший был человек, хороший, да жив ли он?» И после некоторого раздумия сам же и отвечал: « Жив, жив, но очень уж старенький». А на вопрос, хотел бы батюшка с ним встретиться сейчас, он поспешно отвечал: «Нет, нет, Боже упаси. А вот альбом то «Встреча со старцем – бывшим его пациентом» я бы ему послал в напоминание о делах давно минувших дней и о том, что я-то вот все еще жив милостью Божией». Последний такой разговор был 18 декабря 2004 года.
Чем этот человек проник в сердце священника? Мало ли таких встреч было у отца Иоанна на скорбном отрезке его жизни, но память о них не осталась с ним на всю жизнь. Что увидел отец Иоанн в этом человеке? Может быть, скорбную живую душу, заключенную в служебный мундир, и ее томление в нем, и в этой обстановке, и в этом деле. И по долгу службы этот человек-следователь написал о священнике, как о враге, а душа его сказала о нем иное?
А, может, и совсем иная причина хранила воспоминания об этом человеке. Пальцы левой руки отца Иоанна были перебиты и срослись кое как. Откуда это? Но это осталось тайной, которую отец Иоанн унес с собой.
А в то далекое время «враг» совсем не ощущал себя врагом, но только рабом Божиим, готовым идти по Промыслу Божию туда, куда Он его поведет. Отец Иоанн твердо верил в руководство Промысла Божия над миром. Слово «враг», применяемое к отцу Иоанну на следствии, не произвело на него впечатления. Но вот в 1953 году, когда его переводили на новое место заключения, в лагерь под город Самару, это же слово, услышанное им из невинных детских уст, поразило его сердце своей бессмысленной жестокостью. Этап заключенных, уже истерзанных годами лагерной тяжкой неволи, шел через город от вокзала к тюрьме. Легкий ветерок навевал ощущение некоторой свободы. И очень хотелось, чтобы это, со стороны неприглядное шествие длилось для них долго. Мимо шли люди, они не проявляли к заключенным ни сочувствия, ни порицания. Каждый был занят своими будничными заботами. Но вдруг иллюзия свободы исчезла, в одно мгновение разбилась о жестокую реальность. Группа детей дошкольного возраста, подхватив за миловидной юной воспитательницей непонятные слова и, ласково и приветливо улыбаясь проходящим мимо взрослым, вразнобой и картавя выкрикивала страшные слова: «Враги, враги». А барышня хорошо поставленным голосом повторяла детям бессмысленный для них урок политграмоты: «Детки, вот идут враги народа».
И каковы теперь эти выросшие дети и их милая воспитательница? И вразумила ли их жизнь, и доросли ли они до понимания, кто друг, кто враг, где истина, где ложь?
Следствие продолжалось долго. Через месяц 1 июля заключенного Крестьянкина перевели из Бутырок в Лефортовскую тюрьму, ужесточив для него режим. Почти два месяца провел он в камере-одиночке, куда периодически запускали подсадных «уток». Узнать их было нетрудно, они затевали такие разговоры, которые могли доставить дополнительный материал для обвинения арестованного. Это сидение нарушалось лишь изнурительными допросами, чаще ночными.
О пережитом в этот период заключения батюшка говорил редко и мало. Но судя и по тому малому, что он вспоминал, было видно, как, не смотря на трудности и испытания, открытость и даже жизнерадостность не оставляли его и здесь. Он с улыбкой вспоминал бедолагу-«утку», обескураженного разговором об академике Мааре. Заключенный Крестьянкин никак не хотел отдавать приоритет академика-словесника Маара вождю народов Сталину: незадолго до этого Сталин разразился в прессе погромной речью на академика, обвиняя его в непрофессионализме. А на вопрос, зачем батюшка хотя бы только безмолвием не согласился с провокатором, не лучше ли это было для него, он достал из памяти призыв древнего пророка Софонии: «Взыщите Господа, все смиренные земли, исполняющие закон Его. Взыщите правду, взыщите смиренномудрие. Может быть, вы укроетесь в день гнева Господня» (Соф. 2,3). На этом разговор и закончился.
19 июля пришло некоторое облегчение, отца Иоанна перевезли обратно в Бутырскую тюрьму в камеру с уголовными преступниками. Но и это не мешало ему углубляться в свое основное теперь делание – в молитву. Не раз во время получасовых прогулок в колодце тюремного двора с вышки через громкоговоритель звучали предупреждения: «Заключенный номер…, гуляйте без задумчивости». А вот номер-то свой батюшка забыл безвозвратно.
8 октября окончились мытарства заключенного Крестьянкина по тюрьмам. Он был осужден тройкой по статье 58-10 на семь лет лишения свободы с отбыванием наказания в лагере строгого режима. Местом заключения определили Архангельскую область разъезд «Черная речка».
В столыпинских вагонах, до отказа набитых заключенными, так что казалось, что репрессировали сразу половину Москвы, проследовали к месту заключения, где предстояло провести несколько лет жизни. Поездка была запоминающаяся. Кормили по лагерному режиму: то ржавая селедка без воды, то вода без еды. Но все же доехали сравнительно благополучно. Два месяца сидения с уголовниками в Бутырках не прошли для батюшки напрасно. Он познакомился с этой категорией людей и увидел в них не столько преступников, сколько искалеченных преступной действительностью людей. Отец Иоанн так глубоко проникся священнической, пастырской жалостью к несчастным, к их жизни, казавшейся безвозвратной гибелью, что и уголовники в своем большинстве, чувствуя такое отношение, доброжелательно посматривали на худенького священника. Пройдет много лет, и старец отец Иоанн напишет: «А я бы Вам пожелал молить и просить о дарова¬нии любви. Чтобы любовь была тем компасом, кото¬рый в любой ситуации покажет верное направле¬ние и любого человека превратит в друга. Это ведь тоже мной проверено, даже и в ссылке».
А тогда впереди была неизвестность, та суровая академия жизни, которая властно требует веры твердой и настоящего глубокого познания христианства.
Разъезд «Черная речка» встретил этап серьезным испытанием. Всем вновь прибывшим пришлось идти через поистине черную речку, зинувшую на некоторых черной пастью могилы. Мост через бурлящий глубоко внизу поток был настлан редкими шпалами, на которые наросли гребни льда. Конвой с собаками шел по трапам рядом с этим зловещим настилом, по которому прыгали со своими котомками уставшие от долгого пути люди. Тех, кто срывался в ледяную пропасть реки, не поднимали и за них не беспокоились, что сбегут. Река принимала каждую жертву в свои ледяные объятия навсегда. Батюшка прощался с жизнью. Он видел, что происходит с теми, кто идет впереди, но… «Господи, благослови» и с молитвой святителю Николаю он не заметил, как миновал опасность. Подошли к лагерю. От только что пережитого навалилась страшная усталость. А впереди – такой желанный отдых. Но в этот момент рыкающий звук громкоговорителя пообещал отцу Иоанну какую-то новую беду: «В этапе есть священник, к его волосам не прикасаться». «Что это? Насмешка? Видно, головы не сносить», – пронеслось в сознании. Но на этот раз ожидание беды было напрасным. Батюшку за все время его заключения не стригли ни разу. И опять урок – не страшись, не бойся страха идеже не бе страх .
И воспринятая еще в следственной тюрьме формула «не верь, не бойся, не проси» облеклась в плоть конкретного понимания: «не бойся ничего, кроме греха, и не имей никакого страха, кроме страха Божия».
Этап выстроился на плацу и началось распределение по командам.
И здесь отца Иоанна ждала неприятная неожиданность. Когда дошла очередь до заключенного Крестьянкина, шпана вдруг дружно закричала: «А это наш батя, наш». На что последовал ответ: «Ну, раз он ваш, то с вами и пойдет». Сердце батюшки сжалось от мысли, что долгое время придется быть в обществе непредсказуемом. Но тревога его была напрасной. Распределив всех, его оставили последним и отвели в барак к «политическим», а не к уголовникам. Барак на триста человек с трехъярусными железными нарами теперь должен был покоить утруждаемого лагерными послушаниями заключенного Ивана Михайловича Крестьянкина. А послушания были самые разнообразные, выбирать не приходилось. Долго пришлось работать на непосильном лесоповале и голодать, так как выработать жесткую норму при своей физической слабости у него не получалось. Не он валил деревья, но они чуть было совсем не свалили его в могилу. Тогда Господь помиловал трудника, внушив начальству перевести его на более посильную работу.
С глубокой благодарностью Богу вспоминал батюшка все то, что было даровано ему свыше в это суровое время. Он усвоил на всю оставшуюся жизнь, что только в горниле испытаний и лишений, через страдания порождается то высокое и живое, что несомненно бывает запечатлено Духом Святым. И только любовь есть та сила, которой земнородные могут пребывать в Боге, и только любовь есть та царственная добродетель, которой хорошо и в лагерном бараке, и в уединенной келье. И только любовью сохраняется богообщения и при обращении среди ожесточенных людей, и при молитвенном общении с миром Небесным. И сколькими живыми примерами из своей лагерной жизни батюшка подтвердил этот опыт и сделанные из него выводы!
Для относительного молитвенного уединения отец Иоанн поселился на третьем ярусе нар почти под самым потолком, а для большего уединения он там еще закрывался с головой одеялом. И барак, и вся мрачная действительность переставала для него тогда существовать. Молитвой он уходил от жестокой реальности, от духа мира сего, восстающего на Дух Божий, в церковные священные воспоминания, в размышления о Христе. Возвращался он к реальности, как из парной бани, пот градом катился по лицу, но Дух Божий на время преображал для него лагерную жизнь и людей в ней. Для воскресной службы отец Иоанн облюбовал заброшенный недостроенный барак, где мог молиться в полном уединении и тишине.
Свет Христов, озаряющий его внутренний мир после службы, не оставался незамеченным. Многие непременно к нему приступали с расспросами, где он был, что с ним, почему он сегодня какой-то необыкновенный. Некоторое время ему пришлось трудиться в камере, где при очень высокой температуре он должен был выжаривать одежду заключенных, спасая ее от паразитов. Его определили на это послушание, когда убедились, что на лесоповале он такой худенький и щуплый просто бесполезен.
И тогда, когда батюшка говорил нам: «Положитесь на Промысл Божий и усердно молитесь. Господь не оставит вас, Господь все устроит Сам наилучшим образом; а ко всему внешнему относитесь равнодушно» – это не пустые слова, но реальный опыт его долгой жизни, где вслед за скорбями и тяготами скоро являлось и утешение, а часто и обвеселение души такое, что за все горькое появлялась сугубая благодарность Богу, ведь утешения то были явно неземные. И сколько раз удивлялся батюшка, когда получал моментальный ответ не только на усердную молитву, но и на сердечный вздох.
Однажды лежал он больной на своем ложе на третьем ярусе, и даже молиться не мог от расслабления. А внизу в бараке шла своя жизнь. Вдруг в нос ударил пряный запах домашнего уюта и забот – так могла пахнуть только колбаса домашнего приготовления. В голове промелькнула мысль: «Вот съел бы такую сосисочку и непременно бы поправился». И не успел он еще освободиться от навеянного ароматом помысла, как услышал голос: «Иван Михайлович, а вы не съели бы сосисочку?» И действительно, Богом данное угощение оказалось целебным. На другой день больной был уже на ногах.
А как трогателен рассказ батюшки о том, как однажды он сам проштрафился. Получив посылку от своих духовных чад, он раскладывал содержимое на паечки по числу нуждающихся в утешении и ободрении в настоящий момент. Это он всегда угадывал безошибочно. На этот раз в посылке оказалась еще и одна единственная помидорка и разделить ее не было никакой возможности. Тогда батюшка решил побаловать ею себя. Добросовестно разделив все и разложив паечки под матрасом, он скрылся под одеялом и надкусил помидору. Предательский аромат свежести возвестил всем о его преступлении. Послышался возглас: «Кто-то ест свежие помидоры». И тотчас аромат и вкус искусившего его плода пропал для отца Иоанна. В этой лагерной обстановке живой и сочный плод свободы был неуместен, он был запретен.
В лагере весь их этап однажды умышленно «загримировали» под преступников. А батюшка долго удивлялся, на что же способна злоба и изобретательность врага рода человеческого. Дело было на самой ранней поре лагерной жизни. Заключенным пообещали баньку. Выдали по осколочку мыла и неподъемную деревянную шайку под воду. Бедная добрыми впечатлениями и ощущениями лагерная жизнь дохнула призраком свободы. И так захотелось смыть с себя поты тюремных трудов и хоть в бане престать ощущать себя заключенным. И они действительно на краткий миг забыли о том, кто они и где. Но тут же пришло напоминание. Оказалось, что всем заключенным на все мытье полагалась только одна шайка воды и ни капли больше. Возвращаться в барак им пришлось с намыленными головами и до следующей бани они вынуждены были ходить намыленными и выглядеть настоящими преступниками.
Для вящей убедительности на другой же день после несостоявшегося мытья всем пришлось в обязательном порядке предстать перед фотоаппаратом. И лагерные фотографии легли в дело каждого заключенного, убедительно свидетельствуя о них, как о явных преступниках: намыленные, дыбом стоящие волосы преобразили их до неузнаваемости, придав всем совершенно разбойнический вид.
С добрым юмором вспоминал батюшка беседы с католиком, где ему за верность православию часто грозила опасность быть побитым ревностным приверженцем папы. Батюшка никак не хотел признать папу католического своим «папой» и желал остаться с родным «папой» – нашим православным Патриархом.
Особые отношения, как уже было сказано, даровал Господь батюшке с уголовниками и со шпаной. Батюшкино ровное и приветливое отношение ко всем не допускало лицеприятия. И им, изгоям, тоже, как и всем, доставались от его любви паечки из его посылок и доброе слово, пока главарь не прекратил эту батюшкину благотворительность. Он строго и ласково одновременно, тоном, не допускающим возражений, однажды приказал ему: «Меня можешь, батя, угощать, а им, бесенятам (так называл он шпану), ни, ни».
Уголовники жили своим кланом и по своим законам. Нередко их разборки заканчавались поножовщиной и воровство процветало и поощрялось. В этих делах они были специалистами. Незадолго до конца пребывания на «Черной речке» батюшку поставили раздавать заключенным заработанные ими тяжелым трудом гроши. И вот здесь случилось то, что неминуемо грозило ему продлением срока. Чемодан с деньгами у него похитили. Батюшка приготовился к худшему, по-человечески не имея никакой надежды избежать этой беды. Склонив повинную главу пред Господом, он просил Его «аще возможно, Господи, да минует меня чаша сия, но не как я хочу, но Сам Ты, Владыко». Вспомнил он в горячей молитве и святителя Николая, столько раз уже спасавшего его своим попечением от казалось бы непоправимых бед. На другой день утром чемодан с деньгами в полной сохранности был возвращен батюшке. И принес его сам главарь. Шпане же он учинил разнос за обиду «бати».
На «Черной речке» пришлось батюшке пережить еще одно серьезное искушение – соблазн самому облегчить свою участь, соблазн свободы. В суровое зимнее время в лагере был объявлен призыв поработать на лесосплаве. Желающим обещалось хорошее вознаграждение – сократить вдвойне срок заключения. В раздумии батюшка стал молиться: «Вожделенная свобода! Но по-Божьи ли это, Его ли это милость или вражие искушение?» И Господь умудрил раба Своего. Пришло определенное решение не вмешиваться своим желанием в Промысл Божий. Он отказался от предложения. А время не замедлило подтвердить правильность этого решения. Всем, кто пошел на эту работу, срок заключения сокращать не пришлось, у них у всех закончился срок жизни.
А весной 1953 года милостью Божией заключенного Крестьянкина по состоянию здоровья и без его просьбы перевели на другое место, в инвалидное отдельное лагерное подразделение под Самарой, называемое «Гавриловой Поляной». Поляна-котлован была ограждена холмами и лишь с одной стороны открыта на Волгу. Красивое место первоначально предназначалось для каких-то высших целей. В центре было выстроено большое добротное многоэтажное здание со множеством подземных сооружений. Но планы изменились, рядом с этим великолепием наскоро соорудили деревянные бараки, и появились насельники – те, от кого надо было охранять советскую действтельность. Заключенные сами вымостили белым камнем дорогу к лагерю, вдоль которой появились и первые лагерные захоронения.
Этот период заключения, продлившийся с 1953 по 1955 год, был намного легче предыдущего. Его определили на работу по гражданской специальности, бухгалтером. И здесь его изредка навещали духовные чада, утешая главным – они умудрялись тайно предавать батюшке Святые Дары, и он причащался. Это преобразило жизнь. А память сердца до конца дней хранила имена многих, собравшихся в его синодик в то нелегкое время.
Много и тех, кто, минуя заздравное поминовение, вписался сразу в его заупокойный помянник: поглощенные лютой стихией, окончившие жизнь в лесной глуши под упавшими деревьями, убиенные, зарезанные по людской злобе – сколько же их, ушедших на его глазах озлобленными, обиженными, не знающими истинной цены и смысла жизни, не обретшие в ней Того, Кто всегда рядом и силен, и властен провести даже и через сень смертную, изведя в покой и истинную радость. А батюшка и там, в этом уделе скорби, миром души, ясностью лика и любовью был безгласным проповедником Истины, Пути и Жизни, яже есть Христос.
И не было в этот период испытания его верности Христу для отца Иоанна врагов, не было людей, повинных в этих пяти годах жизни в неволе. Все это по Промыслу Божию, все была Милость и Истина Путей Господних, а Бог прав всегда. Люди же, люди только орудия в руках Промысла. И всем своим существом и навсегда батюшка подчинился Правде Божией.
Освобождение пришло к отцу Иоанну неожиданно в день Сретения Господня 15 февраля 1955 года, досрочно, срок сократили на два года.
Был ослепительно солнечный день. Солнце, переливаясь, играло на снегу. А он боялся верить своему счастью. Но ему вручили документы и пожелали на будущее всего хорошего. Начальник, принявший от батюшки Крещение, прощаясь с ним за руку, сказал ему знаменательные слова: «Ошибка, стоившая вам так дорого в том, что не вы шли за народом, а вели его за собой». Но исправить эту «ошибку» батюшке так и не пришлось ни разу за всю жизнь.
У лагерных ворот стоял белый резвый конь, запряженный в розвальни, чтобы вести бывшего заключенного на свободу.
В Самаре батюшка нашел церковь. Служба уже закончилась, но храм хранил в себе тепло молитвенного духа и светлую радость великого праздника. И только здесь сейчас в храме батюшка почувствовал себя на свободе. От избытка нахлынувших чувств, от полноты благодарности он долго, застыв в молитве, стоял посреди храма, пока не услышал обращенного к нему возгласа – «пройдите». И это слово, воспринимаемое в течение пяти лет так однозначно, прозвучало для него и на сей раз, как начало нового этапа в неволю. Он вздрогнул, но вдруг увидел, что навстречу ему из алтаря бежит, улыбаясь, незнакомый священник. А радость, которую он излучал, сразу сделала их родными. Местный священник узнал в бывшем заключенном собрата, одел его в подобающую одежду и накормил. За разговором они не заметили, как пришло время идти на поезд.
Батюшка возвращался в Москву. В праздник «Взыскания погибших» он был уже в храме у чтимой иконы Матери Божией и благодарил Царицу Небесную за все сущее.
Скоро он навсегда распрощался с Москвой, проживание в ней недавнему заключенному было запрещено. Батюшка повидался с дорогими его сердцу людьми. И получил от митрополита Николая (Ярушевича) благословение на дальнейшее служение в Псковской епархии.
В 1955 году под Лазареву субботу отец Иоанн в первый раз приехал в Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь и вошел в Сретенский храм при пении «Благословен грядый во имя Господне». Сопровождал его академический друг Костя Нечаев. Первого, кого он встретил в монастыре, был эконом обители богатырь отец Сергий. Их жизни уже пересекались где-то на скорбном этапе. Сразу узнав отца Иоанна, эконом прямо во время службы бросился к нему, приподнял от пола и сжал в объятиях.
На пасхальной седмице батюшка служил со старцами отцом Симеоном и отцом Исаакием праздничную всенощную. Отца Иоанна поставили возглавлять службу. В великом смущении стоял он между старцами до тех пор, пока не услышал слова, к нему обращенные: «Где поставлен, там и стой. Молись!» Эти слова старца Симеона вернули отцу Иоанну спокойствие духа и самообладание и он ушел под кров их преподобнической молитвы. В те пасхальные дни отец Иоанн невольно сравнивал лагерную жизнь, что для большинства проходила без Бога и даже против Него, с этой величайшей радостью жить там, где Господь не забыт, где Он всем близок и дорог, жить в земле обетованной, обещающей покой душе и отдых телу.
Но вскоре в монастырь пришло известие, что в Залесье скончался священник, и отдых батюшки, не успев начаться, прервался, его попросили проводить усопшего собрата в путь всея земли. На монастырском дворе ждали сани с запряженной в них лошадкой и по-крестьянски медлительный монах-возница в овчинном тулупе. Пасха была ранняя, и зима не спешила уступить свои права весне.
Выехали ранним утром из монастыря, и лошадка мерно зашагала, сама зная дорогу. Возница весь зарылся в тулуп и сквозь дрему иногда покрикивал: «Ну, милая!». Отчего лошадка и не думала прибавить ходу. Батюшка в легкой своей одежонке продрог до костей. Так началось его служение в Псковской епархии.
Владыка Иоанн (Разумов) определил отцу Иоанну быть клириком Псковского Троицкого собора. В это время в соборе, по выражению батюшки, собрался «букет моей бабушки» – отец Всеволод Баталин, отец Иоанн Крестьянкин и староста тоже Иоанн – все трое только что вернулись из заключения. Истосковавшись за время неволи по службе Божией, по Божиим людям, они с жаром взялись за дело. Жить поселились в колокольне, но туда приходили только ночевать. Владыка Иоанн, знавший батюшку еще по Троице-Сергиевой Лавре, усиленно хлопотал о покупке для него дома, но дело что-то не ладилось. По душе пришлись псковичам энергичные и любвеобильные священники. Без устали работая сами, они собрали вокруг себя помощников, поновляя не только собор, но и души своих прихожан. Год совместных трудов преобразил жизнь собора, и это бросалось в глаза не только доброжелателям. И снова, как некогда, отец Иоанн получил известие от своего духовного отца игумена Иоанна (Соколова), тот предупреждал, что на батюшку заведено новое дело: «Мы молимся, чтобы оно не имело хода, но ты из Пскова исчезни» – писал прозорливый старец, сам проведший большую часть жизни то в тюрьмах, то в психиатрических больницах. И в одночасье отцу Всеволоду и отцу Иоанну пришлось уехать. А разочарование прихожан собора вылилось в горькое осуждение: «Мы-то думали, они истинные, а они…» Но объяснять причину столь поспешного бегства было нельзя.
Впоследствии батюшка делился своим опытом с начинающим священником: «Сам я всегда имел такую установку в жизни: «Ничего не просить и ни от чего не отказываться». Принял в свое время и сан, как естественный ход событий в жизни (было с детства устремление к Церкви), принял как от Бога и отстранение на семь лет от служения, и был возвращен к служению по воле Божией ранее определенного срока. «Все Им все от Него, все к Нему» – так и живем. И вот теперь к концу жизненного пути свидетельствую я, что лучшего и вернейшего пути нет, как жить по воле Божией. А волю Божию нам так ясно являют обстоятельства жизни».
